Синь/Пьянь
1992-1998
Осень
Октябрь. Некому писать иконы.
Все замыкает сумрачная дрожь,
И пустота. И все плевки с балкона
воспринимаются прохожими как дождь.
И позже всех пустившие листву деревья
стоят зелёными на фоне пустоты,
и дворник молча понял слово «древний»,
сжигая рукописи и цветы.
И всё на частоте виолончели
из нёба выковыривает «ё»…
Но сумасшедший мальчик на качелях
сумеет сделать солнышко своё.
Электричество
Мы лежали с тобой, разделённые светом
электрической лампочки под потолком,
и я думал, что мог бы назваться поэтом,
если был бы с тобою совсем незнаком.
Мы лежали с тобой, разделённые рвано,
словно символ Инь-Янь, и такая фигня
как слепая поэзия псевдо-нирваны
напрягала меня.
И себя доведя до зелёных калений,
я сломал карандаш и промямлил в окно:
«Все собаки и кошки тёрлись мне о колени,
Свет прощался со мной…
Я сказал до свиданья последнему дому,
Выходя за предел,
Электрическим дамам, подругам и вдовам,
Всем, о ком я мечтал. Всем, кого я хотел…»
Ты сказала «Мгм…» и привычно разделась,
подошла к выключателю, и через миг
оголенная сеть сожрала твоё тело
и агонии крик.
Мы лежали с тобой, разделённые снами
тихой лампы накала и плюшевых львов…
Электричество помнит, электричество знает,
кто обидел его.
Склонность к извращению
Я склонился с ухмылкой печальною
над могилою тетки по правилам:
что же ты ничего в завещании,
окаянная, мне не оставила?
Если б только ты знала, как больно мне,
как страдаю от жуткой мигрени я,
когда вижу я рыла довольные,
кто прибрал твою славу с имением.
Я ль не прыгал шутом — белым клоуном,
не смешил ли тебя до истерики,
сам нехваткою воздуха скованный,
подыхая в пустотах Америки?
Так тебе ли винить меня, грешная,
что тебя навернул я лопатою?
Так укутайся ж шалью кромешною,
Бог судья тебе, ведьма проклятая!
Две Трети
Полночь. Полдекабря позади.
Полмысли, полсна, полсвечи, полпути.
Луны половинной кочующий храм
мне комнату делит напополам.
Немой полудрем лениво гоня,
напротив сидит половина меня,
навзрыд полоумно смеется в полрта
и лупит о пол половиной хвоста.
«Полвека ты жил без волнений войны,
беру на себя половину вины, —
он глушит глотком полбутыли вина,
дает ее мне. Допиваю до дна. —
Полмира погрязло в своей суете,
полцарства предложат тебе, но не те
кто должен бы был и кого ты хотел, —
коньяк открывает. — Вот, брат, наш удел.»
Я понял опять с полуслова его,
в полглаза моргнул — и уже никого…
Лишь куча стекла да чернил с пол-листа,
да шнапс удалось нацедить, под полста;
сквозь желчь полуштор полвосхода в окне
швыряет полпорции воздуха мне,
полсна, полмечты, полслезы, полпути.
Уж полдень. И ползимы впереди.
Мастерская
В моем окне прохладный свет
от фонарей на Невском.
нет ни идей, ни сигарет,
охота спать, да не с кем.
Свет придает вещам моим
причудливые тени,
наводит дымкий силуэт
моей подружки Лени.
В глазах ее — холодный блюз.
Как жаль, что Лень бесплотна, —
мы с ней создали бы союз
удачный, благородный…
Наш замысел предельно прост
к рождению картины:
застыли кисти, мерзнет холст
в прожилках паутины.
Нелюбовь
Не по любви женился я на Вас,
а по неопытности да по малолетству,
и потому еще, что жили по соседству;
да что не сделать, в общем, с пьяных глаз.
Я не жалею, знайте, ни о чем,-
все быть могло, чем есть, гораздо хуже;
мне кажется, что подкаблучным мужем
быть лучше, чем никчемным кирпичом.
Прошу,
не требуйте Вы от меня всего,
я не смогу Вам дать и половины;
смогу снести я волосы в стряпнине,
Ваш кашель, и улыбку, и морщины,
и что Вы напеваете в лесу,
но Ваши волосы в носу
я не снесу…
Б
Как было б хорошо,
когда б была ты чуть красива,
была б улыбчивой, подвижной, озорной
и жутких бижутерий не носила,
дружила изредка б со щеткою зубной,
а на руках было б волос поменьше
и если б в музыке ты понимала толк,
и взгляд твой не настолько сумасшедшим
казался б утром. Если б ты как волк
не выла матери своей на кухне,
что плитка в ванной на неделе рухнет,
а я ушел с друзьями в домино.
И если бы так падкой на вино
ты не была. И если б не дымила
так часто и такую дрянь…
О, господи, как хорошо бы было,
как было б весело, ты только глянь!
Нефертити
В руках моих увядшие цветы,
и так отчаянно, так тщетно
ищу в других знакомые черты,
ищу твой голос в блике темноты,
ищу твой смех во мраке полусвета…
Так невпопад слова глотали мы,
с наивной щедростью расстраивая струны,
не понимая, кто мы и когда
готовы будем посреди зимы
упасть на дно серебряной лагуны,
одной улыбки ради броситься с моста,
ради бездонных глаз,
терпенья безрассудства…
смогу ли я понять хотя бы раз
всю прелесть неразумности беспутства,
что ты мне подарила навсегда?..
Прыжок
Я пойму, что мне надо и забуду опять
и начну до упора находить и терять.
Переполню любовью, заласкаю весной
из вагины в могилу свой прыжок затяжной.
Стану равновеликим, буду тупо сверкать
и начну в мемуарах палиндромы искать.
Изуродую счастьем, изобью красотой
Из вагины в могилу свой прыжок золотой.
L.W.
…Метель развеяла остатки глупых фраз,
сковав источник старых вдохновений,
и вновь бездомный витязь, дикий гений
уходит в бездну, не бросая глас
на снег, покрывший слабость поколений,
растаявших в такой же злобный час,
как боль былых отравленных мгновений,
как страх и скорбь гонимых откровений,
как поиск Бога, как молитва глаз.
Где разница: вчера, потом, сейчас?
Лишь седина, сковавшая ресницы,
лишь мрак морщин на потускневших лицах,
что разовьет болезнь признанья масс;
и на Весне вернувшиеся птицы
вновь сложат крылья, не застав прикрас
познания обычности движенья
Бессмертной Музы, утонувшей в лени;
но Лето все спасет в последний раз,
отбросив в сторону огромнейшие тени,
рожденные чредой бесцветных снов
и вместо звуков навороты слов
на бешеную скорость сновидений,
на быстрое падение основ,
на вечное падение падений;
и Необъятность в воплощенье грез,
и грусть, печаль, святая тупость слез
в стремленье ко Всему… — для белых роз,
для самого безумного из всех земных творений.
Когда ударит Дождь по крышам повторений
и Осень вновь свою закружит карусель,
и Ветер, мимолетом пролетая,
расправит снова крылья птичьим стаям,
и желтую листву с берез срывая,
он бросит мне в холодную постель,
я встречу Ночь. Театр наводнений
откроет двери, разукрасит ель;
несущие историю олени
умчатся прочь. Когда умолкнет пенье,
сомкнется занавес и все замрет на сцене,
я выйду в мир, где царствует Метель…