Прошлый век
Из неопубликованного
1991-1995
1991
* * *
Руками черными перебираю я
два грязных помидора на кусте измятом,
что чудом вырос на земле бесплодной
большого серого хозяйства,
забытого в стране убогой,
на вымирающей планете,
избитой жесткими лучами больного солнца,
потерянного в исчезающей вселенной…
…и чувствуешь, как сократилась Вечность,
как обозрима Бесконечность…
1992
* * *
Дождь рисует холодные линии
В сером небе бесцветными красками.
Раскрываются зонтики синие,
Распускаются зонтики красные.
А под ними принцессы прекрасные
Проплывают в убранстве изысканном.
В меру милые и в меру страстные
Дарят взгляд мне в меру таинственный.
Плохой Художник
Бросая все и улетая в небо
под звуки разрывающихся лир,
ты не оставишь без воды и хлеба
наш добрый разлагающийся мир…
Ты — Образ, созданный однажды на бумаге
и воплощенный кем-то в январе,
нет капель крови у тебя на флаге,
хрупка ты, словно воздух на заре,
и я боялся так тебя разрушить,
страшился до конца тебя познать,
робел тебя исподтишка подслушать
и опасался что-либо сказать…
Но я — Плохой художник, не заметил
в тенях бесцветных глаз твоих пустырь,
ни крашеных волос восточный ветер,
ни запах, что покроет нашатырь,
ни клееных ресниц я не увидел,
ни гору пудры на щеках в прыщах,
ни разума воздушный накопитель,
ни слой помады на сухих губах,
ни жуткий голос не расслышал сразу,
ни гнусный смех, страшащий Сатану,
ни плоский стан, подобный унитазу,
ни липкий нос, пускающий волну;
и ты блудила с каждым, кто захочет,
костлявым телом извращаясь, и
от желтизны зубов твоих средь ночи
шарахались все хахали твои…
Когда душа однажды станет пеплом,
тебя спасет удар стальной кирки…
бросая все и убираясь в небо,
оставишь только сны и сквозняки.
…бросая все и улетая в небо…
В сумерках стареющей луны
Ты помнишь этот дивный сад? Мы жили там вдвоем,
я был листвой, а ты была цветами в нем.
Я веял ночью, ты сверкала днем
безудержным огнем.
А осень оборвала эту нить,
предав нас замерзающей траве.
Ничто нас не смогло разъединить,
мы сгинули во тьме,
сплетенные навек в волшебном сне…
Ты помнишь этот старый замок, где ты со мной жила?
я был огнем в камине, ты свечой была,
я жаждал холода, а ты ждала тепла,
не понимая зла.
И нас соединили у венца,
сплелись в желанном танце мы с тобой,
мы выпили друг друга до конца
полуночной порой,
растаяв в зимнем небе под луной…
Ты помнишь ведь и ту войну, мы были там с тобой.
Я Болью был, а ты была Слезой.
Безумно рвался я в горячий бой,
ты верила в покой.
Мы слились вместе вновь, родился Плач
и крик его остатки чувств собрал;
и все в нем: страх, злость, горечь неудач,
неизлечимость ран
развеял бурный ветер дальних стран…
Ты помнишь этот сонный мор в закованной стране?
Я был ключом, а ты была замком в стене…
1993
* * *
Не курите в постели,
это вас не спасет никогда,
если злые метели
рвутся в окна, грызут провода,
если бывшие тропы
захлебнутся на вьюжном пути,
у подъезда сугробы
не позволят из дома уйти,
если ветер сквозь щели
к вам ворвется и выключит свет,
не курите в постели,
не согреет вас дым сигарет…
Николаю В. Гоголю
…сырой могилы беспросветный мрак
сдавил мне горло траурным обрядом.
Плясали черти на похоронах,
оркестр торжественно играл ламбаду.
Обрюзгший поп, казалось, целый век,
визжа от радости, бубнил мне отходную
и, тыча пальцами приветственно наверх,
толпа скакала, в бешенстве ликуя.
И богом проклят я, и сатаной
еще в цепях кровавого утроба.
В награду за скитанья — черный гной
и исцапаранная крышка гроба.
Я умер в муках, и душа моя
не долго билась в судорогах тела —
клубком в углу свернувшись, как змея,
усохнув, никуда не отлетела;
а черви, вновь дождавшись своего,
вползли в глазницы по холодным венам,
обвили пах тугою бечевой
и жрали губы, упиваясь пеной…
Но послезавтра снова я взойду.
Но послезавтра снова я восстану.
Жестокой силой в молнию войду
и поменяю Рай и Ад местами.
Порывом ветра распахну вам дверь,
разбив окно, ворвусь осенним градом,
огнем наброшусь, словно дикий зверь,
ударю в стены бурным водопадом,
ночным кошмаром появлюсь на свет,
лишь яростью слепою окрылённый,
Я, вами мертворожденный Поэт,
и вами заживозахоронённый.
1994
Pere-Lachaise
Внутри тебя уютно и тепло,
укромней места в целом мире нет,
и наблюдать до горечи смешно
за тем, как ветер гонит ком газет.
Вот точно так грызя сырую блажь
на перегное образов и тем
я принимал за истину мираж,
чуть было не смирившись с этим всем.
Так не гони меня, в моей душе
вновь закипел таинственный прибой,
на кладбище парижском Пер-Лашез
позволь остаться навсегда с тобой.
* * *
Недолюбил. Недоскитался.
Недохотел. Недотерпел.
С чудесным сном не повстречался,
чужие песни недопел.
И опоздал. Сквозь банку спирта
ныряю в ночь весенним днем.
Люби меня, когда под ним ты,
люби меня, когда на нем.
Теперь уж слишком поздно биться,
что не сложилось, не сбылось.
Запрячь обиду под ресницы,
запутай в локонах волос.
А я проникнусь острой болью
в объятьях привокзальных шлюх.
Моя душа покрыта молью,
мое лицо — ночлег для мух.
Измениться
Ты поменяешь сотню стран,
уловишь и упустишь суть,
залижешь двести рваных ран,
но я не изменюсь ничуть.
Ты мне изменишь триста раз,
прохладней ветер станет дуть,
вкрадется осень в зелень глаз,
но я не изменюсь ничуть.
Ты растолстеешь без причин,
безжизненно обвиснет грудь,
окружит губы тень морщин,
но я не изменюсь ничуть.
Мир изобьют и дождь, и зной,
проткнет насквозь земная муть,
все превратится в перегной,
мы не изменимся ничуть.
1995
* * *
Ах, Королева,
если б я, быть может
в тот час сумел ошибку искупить
и пелену восхода не встревожить,
кто знает, что бы сталось…
…может быть…
Который год уже сомненья гложут
о безнадежном счастье бытия,
где под стеклом, на белом ложе
лежим, обнявшись, ты и я.
Нет, Королева,
невозможно;
светлее ум, белее кожа,
дороже нижнее белье
и счет былому подытожен.
Да, Королева,
и ты тоже
теперь взрослее и дороже.
Но Королева,
все же,
боже,
как ты похожа
на Нее…
До боли знакомая вечность
Разбившись на сумерках встречных,
Застыв в своих альфах-омегах,
глазела знакомая вечность
зеницами полными снега
в мерцании тусклого света
сиреневой тундры бескрайней,
где ягоды да самоцветы
разбросаны волчьею стаей,
там вечность швыряла на ветер
до боли знакомые лица,
в своем бесконечном предсмертье
роняя на щеки ресницы…
21.
Знаешь, вчера я играл со словами,
Времени был своему господин.
Утром, как только расстался я с вами,
Понял, что мне уже двадцать один.
Тотчас подул резкий северный ветер,
Осень рукою коснулась зари,
И в отражении дня я заметил —
Мне двадцать два, а потом — двадцать три.
Двадцать четыре созреют мускатом,
Жнивой златою взойдут двадцать пять.
Ну а потом их с последним закатом
Этого лета придется связать.